Борисов Я.И. |
|
Вернуться на главный сайт Кормиловского лицея
Борисов Я.И.
 из книги Я.И. Борисова "Листая летопись времен", г. Омск, 2006 г. Я.И. Борисов-автор книги "Листая летопись времен", участник Великой Отечественной войны, командир взвода связи на Карельском фронте, член Союза журналистов СССР, родился в Горьковском районе, много лет проработал в Кормиловском районе: в аппарате райкома комсомола, в послевоенные годы был редактором Кормиловской районной газеты "Большевистское слово" , работал на Омском телевидении, затем свыше 20 лет работал в аппарате Омского обкома партии. Беломорск - Сумпосад...Одной из запланированных целей было посетить Беломорск и Сумской Посад.
Туда я поехал вечерним мурманским поездом. И как только забрезжил рассвет, пристроился у окна. Хотелось видеть, вспомнить, запомнить.
Знакомые, но какие-то оскудевшие пейзажи, памятные названия станций. Сегежа. Еще за несколько километров до города дохнуло химией. Минутная остановка у вокзала шатрового типа со скромной надписью «Сосновец». До боли в глазах вглядывался, не за тем ли забором в бараках, крыши которых виднеются, мы, находясь в резерве, нетерпеливо ждали назначения? Вот и Беломорск. Приехавший люд быстро схлынул. На перроне старого вокзала с деревянными отмостками остались туристы с огромными рюкзаками да я. Было знобко от ночной северной прохлады и, наверное, от волнения. Вскоре куда-то рассосались и туристы. Тишь, безлюдье. В памяти ожило давнее. Ровно 45 лет назад, в июне 42-го года мы, группа юных лейтенантов - выпускников Киевского военного училища связи, находившегося тогда в Красноярске, сошли здесь, на станции Сорока (так тогда ее называли) полные надежд, готовые к делам ратным. Гурьбой двинулись искать штаб фронта. Правда, тогда мы шли по шатким дощатым тротуарам. Бревенчатыми настилами были вымощены и улицы. Теперь здесь асфальт, ухоженно, чисто. Помню, в штабе на втором этаже с нами кратко побеседовали и указали, где можно переночевать. На другой день выдали проездные документы и всей группой мы отправились в Сосновец, где находился, как тогда говорили, «отстойник» - резерв командного состава фронта. Порядки тамошние нас поначалу обескуражили: тебя и в караул, и дневалить, и даже в наряд на кухню. Это больно ранило лейтенантское самолюбие. Потом присмотрелись-такая участь была здесь и у капитанов, и у майоров, и даже у подполковников, в том числе и уже хлебнувших передовой и госпиталей. Сосновец ровнял всех. От сознания этого стало не так муторно. Месяца через два большую часть нашей группы затребовали в штаб фронта, а оттуда отправили в Шижню. В этой деревушке на берегу Беломоро-Балтийского канала и начала формироваться наша часть - 196-й отдельный батальон связи. ...С этими мыслями не заметил, что удалился от вокзала. Поинтересовался у встречного: Я попросился и в кузове полуторки вскоре добрался до цели. Верно, разрослась деревня. Добротные дома с веселенькими ставнями. Справа высокий железнодорожный мост через канал, слева - разводной автомобильный. Сколько ни вглядывался в прибрежные строенья, нет тех хат, в которых квартировали повзводно, где располагался штаб батальона. ...Представились тогда по прибытии командиру части. Солидный, неулыбчивый майор В.П.Коробов. Он познакомил нас с командиром телефонно-кабельной роты старшим лейтенантом Владимиром Фоминым, его заместителем по строевой старшим лейтенантом Евгением Семеновым, политруком роты Федором Таскиным. В эту роту командирами взводов попали из «киевлян» Никита Зубарев, Михаил Роганов и я. Фомин по нашим меркам был уже в возрасте (лет 28-30). Чернявый, глубокие залысины. Под мохнатыми бровями колючие глаза. Сухой, официальный. Оттого за все время так и не сблизились с ним. Семенов был другого склада. Статный, форсистый, в шинели до пят. Строевую службу знал прекрасно. Ухарски лихо командовал. Любил «потравить» анекдоты. Таскин - бывший бригадир МТС. По-крестьянски основательный, простоватый. Учил нас житейской мудрости. К нему тянулись солдаты, любили повспоминать о «гражданке». Он охотно поддерживал разговор и незаметно направлял в нужное ему политическое русло. Вскоре начал прибывать личный состав формируемой части. Людей распределяли по ротам, другим подразделениям. Комплектовались телеграфная, радио-, телефонно-кабельная роты, ЦТС, взвод фельдсвязи.
И вот первое построение первого взвода телефонно-кабельной роты, которым мне приказано командовать. Передо мной стояли пожилые, видно, немало потертые жизнью люди, далеко не бравой выправки. Теперь представляю, что примерно думали мои солдаты, глядя на своего командира. Ростом не вышел. Щуплый. Вон, голенища хлябают на тонких ногах. Правда, хилая грудь колесом. Хорохористый петушок. И голос соответственный. И действительно: ни стати, ни голоса. Мальчишка. Никита Зубарев был постарше и покрепче. Тоже сибиряк. Из Татарска Новосибирской области. Он уже успел «на гражданке» поработать шофером, знал почем хлеб насущный. Волевой, напористый, бравой выправки. Сразу взял свой второй взвод в руки. Его побаивались и уважали солдаты. Разные по характеру, мы с Никитой Демьяновичем сдружились крепкой фронтовой дружбой и поддерживали связь до самой его кончины в 1991 году. Командиром третьего взвода стал Михаил Роганов, новосибирец. Здоровяк, безоглядно отчаянный. Не признавал авторитетов, за что его недолюбливало начальство. Мало-помалу у меня шло сближение с личным составом. Большинство солдат оказались ленинградцами. Норовистый правдолюб С.Ларичев, какой-то забитый, лукавый И.Казенкин, безропотно исполнительный Г.Скобелев, добродушный здоровяк А.Соболь, чуть заикастый сержант Н.Андрианов, по-хозяйственному практичный, хлопотной Ф.Козочкин, своевольный сибиряк В.Попов, назначенный ко мне помкомвзводом. Никогда мне не забыть командира первого отделения сержанта Владимира Ивановича Михайлова. Вот кто действительно был для меня настоящим наставником, учителем. Ленинградский слесарь-водопроводчик, он был начитанным, интеллигентным человеком. Его авторитетная поддержка моих командирских действий, а то и сглаживание каких-то опрометчивых приказов, ненавязчивые советы, по-отцовски одобрительный или осуждающий взгляд были для меня уроками, помогли утвердиться в своей роли. Взвод, как мне кажется, в короткое время стал вполне крепким боеспособным подразделением. ... Из-за горизонта выкатился оранжевый круг солнца. Панорама правобережной Шижни стала еще живописнее. Не утерпел, перешел мост, походил по поселку. Думал, наткнусь на ту избушку бабки-карелки, у которой мы с Н.Зубаревым и М.Рогановым потом квартировали и у которой я увидел старое издание «Калевалы» на русском языке. В свободные вечера читал ее хозяйке, чем заслужил особое расположение. Избушку так и не обнаружил. ...Вернувшись в Беломорск сразу нашел бывший штаб фронта. Двухэтажное здание детско-юношеской спортивной школы. Парадный вход забит. По узкой улице вплотную к дому густой ряд тополей. На пристройке, затененная ветвями, скромная мраморная плита, сообщающая, что в годы войны здесь находился штаб Карельского Фронта. Поблизости тоже скромненький памятник участникам войны - беломорцам. От Беломорска до Сумского Посада дороги электричкой оказалось чуть больше часа. Сумской Посад - типичный маленький полустанок. Тот же вокзальчик. За рельсовыми путями -железнодорожные домики, где жила Маша Белозерова-дорогая мне девушка. С вокзала отправился в поселок, а это от станции около трех километров. Но прежде хотелось взглянуть на высокий берег Сумы, где базировалась наша часть после Шижни. Вот и река. Она также бурлит у торчащих в русле скал, шумит на перекатах. Вверх по течению знакомый изгиб и тот высокий берег, берег наших нетерпеливых ожиданий. Вверху на уступе - бывший домик командира батальона и штаб. Чуть ниже бараки -это казармы. Сами строили городок. Стоят дела рук солдатских. У самого берега- наша баня. Сооружение этого важного объекта было поручено тогда моему взводу. Сохранилась, значит, сделали добротно. В Сумском Посаде я перво-наперво спросил: уцелел ли ботик Петра Первого? Времени-то утекло много. Цел. Нерушимо стоит скала посередине Сумы, охваченная белым воротником бурунных потоков, и на ней творение давних беломорских поморов - большая морская лодка. Прошелся я по мостику, потрогал лодку, будто прикоснулся к давно ушедшим годам. Сюда мы приходили с Машей, стояли вон на том старом, теперь разрушенном мостике. Шептались под говор струй, не слыша слов, но слыша друг друга. С берега обозрел панораму старинного русского поселения, надеялся узнать дом, куда мы рвались в свободные вечера -гарнизонный офицерский клуб. Там я встретил Машу. Хрупкая, миловидная, она, казалось, была самой заметной. Держалась скромно, с достоинством. Ее нарасхват приглашали танцевать расторопные кавалеры. Только на третий или четвертый вечер, преодолев невероятное смущение, пригласил ее я. Потом у нас было немало вечеров, светлых вечеров моей юности. Яркой звездочкой мелькнула она в жизни. И сейчас хранится ее карточка. На обратной стороне ровным Машиным почерком надпись: «Память о настоящем для воспоминания в будущем». Приезжала она ко мне в госпиталь в Петрозаводск, но накануне меня эвакуировали в Киров. Потом она ушла в армию. Слала письма из Одессы, из Румынии. И вот печальная весть из госпиталя - была ранена. Это было ее последнее письмо. След потерялся. Теплилась надежда, что может здесь, в Сумском Посаде, удастся его найти... Но, увы! Надежды не оправдались. В Беломорске у меня оставалось время до Петрозаводского поезда. На городском автобусе решил осмотреть городок. Что-то осталось в памяти от названия остановки «Девятнадцатый шлюз». Сошел с автобуса. Это последний шлюз Беломоро-Балтийского канала. За ним свинцово-белый простор моря. На рейде виднелись корабли. Рядом за каналом - пришлюзовый поселок. Вспомнил: в нем тогда была партизанская база. Сюда мы иногда прибегали с Шижни коротать вечера в «Красном уголке». Здесь общались с обитателями базы, возвращавшимися после рейдов по тылам врага. Партизаны в Карелии базировались на неоккупированной территории. А в тыл противника проникали для выполнения заданий. В основном это были молодые, крепкие ребята, отличные лыжники. Однажды в «Красном уголке» были танцы под баян. Вдруг заглох движок, свет погас. После паузы в темноте полилась дивная мелодия, а потом песня: «На рейде большом легла тишина...» Впервые слышал тогда ее. Впечатление неизгладимое. До сих пор она будит грустинку, размягчает чувства. Люблю такие песни. Теперь вот, на старости лет в День Победы или под настроение в минорные дни ставлю пластинку «Снежная песня» Мовсесяна. Поэт Л.Ошанин будто читал мои мысли: «Время иное... А в сердце опять фронтовой непокой... Мой старый товарищ, не здесь ли впервые мы цвет своей крови узнали с тобой». А вот еще: Мы много с тех пор башмаков износили Особенно трогают строки припева, обращенные к оставшимся там: «Проснитесь, солдаты Карельского Фронта, Вставайте, ребята, стряхните снега.» Слушаю душевный голос И.Кобзона, и размягчается что-то внутри, подкатывает комок, просачивается в глазах болотная мокрень. Теперь такие песни слышатся редко. Все заполонил рок -бездумный, оглушающий и одуряющий, как «жми-дави». Глядишь по телевизору на лохматых, полуголых, дергающихся в судорогах, каких-то жалких в своем неистовстве певцов и хочется возопить как когда-то под Лоймолой: «Братцы! Куда движемся?» Трудно понять, что с нами происходит. Но вернусь к Сумскому Посаду. Здесь мы, как уже говорилось, прилично обустроились, обжились. Завязались связи с населением. Некоторые наши офицеры вели военное обучение местных призывников. Командование части не давало никакого послабления в подготовке подразделений к боевым действиям в необычных условиях Карелии и Заполярья. А условия здесь - не дай бог. Трудности и неудобства в полном наборе: бездорожье и безлюдье, вязкие непролазные болота, тайга и скалистые сопки, тундра, глубокие сыпучие снега, бесчисленные большие и малые озера, почти на каждом километре то бурные, то предательски тихие речки и ручьи с ледяной водой. Ежедневные занятия по боевой и политической подготовке, тактические учения, марш-броски. И все до пота, на пределе сил. Излазили мы все близлежащие окрестности по обе стороны порожистой Сумы, обтерли шинелями здешние камни, истоптали в «атаках» хлюпающие болотины. Эти учения порядком надоели и бойцам и командирам. Но они крепко пригодились в боевой обстановке. Мы завидовали наступающим фронтам. Наш-то стоял в обороне. Правда, мы знали, оборона не была пассивной. На передовой шли бои местного значения, проводились разведывательные рейды, активно действовали снайперы. Бывало, и финны смерчем налетят на наши позиции, наделают шуму. Мы рвались на передовую. Многие офицеры писали рапорта, просились к Ленинграду, на южные фронты, туда, где шли активные боевые действия. Но ответ начальства был один - отказ. В снегах ВаянваарыИ вот приказ - сниматься. Погрузка в эшелоны и... дальше на север. Двигались эшелоны в темпе. Разгрузились где-то вблизи Кандалакши. И сразу марш-марш - на запад. На всю жизнь запомнился этот рейд.В поход были двинуты крупные силы войск, в том числе и наскоро сформированный из бригад морской пехоты, лыжных бригад и батальонов 127-й легко-стрелковый корпус. В этот корпус влился и наш 196 отдельный батальон связи. Как потом объяснили нам старшие командиры, задача рейда была нейтрализовать фашистскую группировку на севере Финляндии - 20-ю горную армию немцев. Здесь, в Северной Карелии и в Заполярье находились немецкие войска. А на Карельском перешейке и Петрозаводско-Олоненском направлении нашим соединениям противостояли финские армии. После прорыва блокады Ленинграда, очищения Карельского перешейка, создались условия для вывода Финляндии из войны. В каком-то населенном пункте нам сменили экипировку. Выдали полушубки, ватные брюки, валенки. И лыжи. Двигалась вся масса войск по узкой колее, проложенной в метровой, а то и полутораметровой толще снега. Ширина колеи невелика. По крайней мере, встречной колонне в ней не разминуться. Я и не помню встречных. Все двигались в одном направлении - на запад. Из транспортных средств - вьючные лошади. На них аппаратура, оборудование, минометные стволы. Повозок единицы. А автомобили - только специальные: мощные рации, да штабные машины. С ними столько возни было. То в снегу забуксует, то валун на пути, то болотина. И тогда впрягались люди, вытаскивали... и вперед! Весь основной груз солдат нес на себе: оружие, телефонные аппараты, катушки кабеля, ротные рации, связистский инструмент. Да в «сидорах» полный набор военного скарба. Одним словом, навьючены были под завязку. Потому и называлось соединение «легко»-стрелковым. Все - на себе. Правда, уже в конце рейда на вооружение в качестве транспортного средства были выделены оленьи упряжки. Кое-какое облегчение от них было. Хоть катушки кабеля с солдатских плеч переложили на нарты. Но канители прибавилось. На привалах в место отдыха солдатам приходилось разрывать снег,чтобы олени подкормились ягелем. Сами они не успевали добраться до корма - снег глубокий, а остановки короткие. В гористой местности каюр один не управлялся с упряжкой. На подъеме надо было подсобить. Еще сложней на спусках. Чтобы не покалечить тягловую силу гружеными нартами, приспособили тормозных оленей. Старого матерого самца привязывали сзади нарт, и он, упираясь, сдерживал скольжение. Некоторые мои старички-ленинградцы вскоре стали выдыхаться. Приходилось в приказном порядке перегружать кое-что из матчасти на крепких и более приспособленных солдат-карелов, которыми пополнился взвод. В высоких стенках колеи смекалистые солдаты соорудили ниши, где могло вместиться несколько человек. Во время привалов в них можно было покемарить, спрятаться от ветра. Дня через два пути по сложно-пересеченной местности, вышли на открытую равнину. Стерильно-белый саван тундры и наша колея! Даже по нужде некуда спрятаться. Но попривыкли и к этому неудобству, вскоре перестали стесняться и реагировать на соленые шуточки колонн. Более неприятной стала опасность с воздуха. Время от времени возникало занудное жужжание «рамы»-разведчика «фокке-вульф». Потом появлялись бомбардировщики. Дорога была отличной мишенью для бомбежки. Жутко было поначалу. Непроизвольно втягиваешь голову в плечи, приседаешь. Интуитивно хочешь стать ниже ростом. Потом малость осваиваешься. Хотя привыкнуть к бомбежкам невозможно. К «фокке-вульфам» мы вскоре приноровились. Они появлялись с немецкой пунктуальностью в одно и то же время суток. Но чаще нас утюжили штурмовики. Они заставали врасплох. Неожиданно вырвется звено на бреющем, и пошел поливать из крупнокалиберных пулеметов. Те, кто на лыжах по обочинам, бросались врассыпную. А вот колонны в колее оказывались беззащитными. Лишь счастливчики прятались с вражьих глаз в те самые ниши. Но защищали эти ниши как марлевая кисея от комаров. Гибли солдаты. Хорошей мишенью были лошади. Из автоматов, винтовок, ручных пулеметов мы палили по самолетам. Но где там! Бесполезно. В иной день раз по десять наведывались штурмовики. Аэродром их был рядом, в Алакуртти. Поменьше стали одолевать воздушные стервятники, когда кончилась равнина, и дорога вошла в гористую залесенную местность. Но тут другая беда - спуски и подъемы. Помню, кое-как вскорячились на перевал, глянули вперед по маршруту: батюшки-светы! Спуску конца не видно. Двое карелов сверкнули лыжами и мгновенно растаяли в снежном вихре. Нашлись еще смельчаки, стали петлять по более пологому склону. За ними и потянулись все. Долго в нерешительности наблюдал эту картину замполит части капитан К.Кудрявцев. Потом подвинулся к склону, заложил между ног лыжные палки и покатился, оставляя за собой снежный бурун. Но скоро палки хрястнули, и понесло замполита под уклон. Лыжи вдребезги. Самого с ушибами извлекли из сугроба. Много было подъемов и спусков. Немало переломали на них лыж, палок и... конечностей. После очередного карабканья в гору мы как манну небесную восприняли команду на привал и ночевку. Но засветил уже день, а привал затягивался. Потом нас, командиров взводов, собрал ротный, старший лейтенант Фомин, вернувшийся от комбата. -Приказано здесь остановиться, - он показал место на карте, где было помечено «г.Ваянваара». - Вкопаться, обеспечить маскировку с воздуха, костров не разводить. Практичный командир второго взвода Н.Зубарев распорядился копать в снегу котлованы до грунта (на горе глубина снега достигала двух метров). Крышу оборудовали из хвойных веток и казарма готова. По его примеру такие же жилища соорудили и другие подразделения. В центре этой снежной обители разводили жаркий бездымный костер, а вправо и влево мягкий настил хвойного лапника - лежбище. На ночь объединялись по двое-трое, пеленались в плащ-палатки с головой. Надышат, и вроде теплее. Многие же коротали ночь у костра. Сидит солдат, клюет. Живот греется, спина мерзнет. Шапка съехала и вот уже засмердила в костре. Дневальному взбучка - не уследил, тоже сморился на холоде. А шапки нет. Благо выдавались подшлемники против обморожения. Они и становились головным убором. Состояние озноба было постоянным. Только на лыжах согреешься. Умывались снегом. Руки и лица стали красно-бронзовыми. Обмороженная кожа шелушилась. И вот ведь что поразительно, никто не болел. Только, кажется, С.Ларичева чирьи одолевали. Правда, мучила цинга, многих выводила из строя «куриная слепота», не очень помогали и защитные очки - авитаминоз. Кухонь не было. Питались сухим пайком: галеты, сало «шпиг», да самодельная затируха из соевой муки. Американский шпиг, который называли «вторым фронтом», был несоленым. Мы его и в крышках котелков жарили, и на вертеле топили. Но ничего похожего на русское сало с чесночком у него не было. Еще на марше, а потом и на Ваянвааре, приспособились солдаты извлекать прок из разбойных налетов немецких штурмовиков. От убитой лошади отвалят связистским топориком шмат- да в ведерко. Частенько, правда, не хватало терпения проварить мясо, а то и фрицы налетали, приходилось гасить костры с недоваренным куском конины. Появились желудочные расстройства. Появился приказ -использование в пищу мяса убитых лошадей запретить. Обходились затирухой со «вторым фронтом». Таков был соцкультбыт на Ваянвааре. Нам, мужикам, солдатская планида самим богом уготована. Ибо война во все века- мужское ремесло. А что пережили наши девчата! Их много было и в радио, и в телеграфной ротах, на ЦТС. Все разные,но одинаково по-женски хрупкие, неуместные в этой военной каше. Тем более в таких, как на Ваянвааре, условиях. Но связистками они были прилежными. Тем не менее, в их присутствии не только офицеры, но и солдаты следили за своей внешностью. И естественно влюблялись, не смотря на строгости командования. На виду у всех была трогательная любовь Маши Богомоловой с командиром телеграфной роты В.Соловьевым. Они не таились, не скрывали своих чувств. Маша, как мне помнится, поехала к его родителям ждать ребенка. Здесь нашел свою судьбу и мой друг Никита Зубарев. Они слюбились с телеграфисткой сержантом Таней Мариненковой. Никита Демьянович и Татьяна Антоновна вместе прошли всю войну, потом служили на Чукотке. Вырастили троих детей. Фронтовая любовь, как и фронтовая дружба - на всю жизнь. Н е без того - были среди мужчин и ловеласы, а среди девушек -доверчивые. Подразделение нашего 127 корпуса не бездействовали в снегах. Совершались дальние разведывательные рейды в направлении Алакуртти, правда, небольшими группами. В этих вылазках участвовали наши полевые рации. Но в работе были задействованы лишь незначительные силы нашего 196 ОБС. Телефонная связь в корпусе тогда использовалась мало. Вынужденное бездействие всегда чревато, а в той обстановке, в какой мы находились, тем более. Нам казалось, что мы обделены судьбой. На других фронтах бойцы освобождают Родину, а мы тут в снегах вымерзаем досуха. За полярным кругом полагалось сто грамм «наркомовских» на человека в день. Но многие не употребляли алкоголя, а обменивали или отдавали любителям. Кроме того, для быстрого подогревания пищи каждому выдавалась баночка специальной горючей пасты. Из этой пасты при желании можно было через полотенце выжать до 40 граммов мутной спиртовой жидкости. Ее разбавляли снегом и готов напиток под выразительным названием «жми-дави». Комбат карал за факты выпивки, но сто грамм были «законными». Я был комсоргом роты и членом комсомольского бюро части и помню, как в партийном и комсомольском порядке разбирали случаи нарушения дисциплины. Тем не менее, воинский порядок командование держало строго. По приказу снова возобновились тактические учения, теперь уже в гористой местности, даже занятия по политической подготовке... у костра. Благо, штурмовики меньше стали докучать. Но бомбардировщики каждую ночь слали нам «подарки». С самолета сбрасывается контейнер, на лету он раскрывается и высыпает БША (бомба шрапнельная авиационная - так, кажется, она именовалась в распространенной в частях листовке-предупреждении). Неприятное нарастающее шуршание охватывает тебя со всех сторон. Потом хлопки взрывов на высоте, на подлете к поверхности, на самой земле. Часто эти «игрушки» не успевали взорваться и становились коварными сюрпризами. Как-то шли взводом с задания. И вот новичок из последнего пополнения (1926г.) выколупал из снега диковинку и показывает, улыбаясь. У меня мурашки по коже! Кричу салаге: Оказалось, финское руководство в середине февраля 44-го года обратилось к нашему правительству с предложением рассмотреть пути выхода Финляндии из войны. Однако, оно посчитало в общем-то умеренные наши условия слишком жесткими и отказалось вести переговоры. Вот почему мы остановились и застряли в снегах. С Ваянваары снялись где-то в апреле 44-го. Сначала передислокация шла невдалеке от передовых позиций 19-й армии, державшей Кандалакшское направление. Затем вышли на ее коммуникации и двинулись... в тыл, к Кандалакше. На одном из последних привалов - срочное построение офицерского состава части. Комбат командует: На меня, думаю и на других офицеров, этот приказ, это зрелище, когда перед строем снимают погоны - знаки офицерской чести, произвели удручающее впечатление. К Коронову, правда, мы относились несколько иронично за его заикание, балагурство, но чувствовали его преимущества перед нами. Он был опытный штабист, уже стреляный командир. В батальон прибыл из госпиталя после контузии, сразу включился в жизнь части. Но потом стала заметна неестественность его веселости - перебирал лишнего. Поучал нас, молодых: русский офицер всегда должен быть подтянут, гладко выбрит и... подшофе. И вот-невыполнение приказа в боевой обстановке... Доброе имя собирается по капле, а уносится потоком. За Кандалакшей у дороги появилась табличка: «Хозяйство Коробова». Часть наша остановилась в добротном лесу, на каменистых угорьях. Поставив палатки, мы сразу взялись рубить небольшие, на взвод, избы, обзавелись буржуйками и стали жить в мало-мальски человеческих условиях. Правда, «фокке-вульфы» доставали нас и здесь. Добирались и вражеские бомбардировщики. Однажды бомбой развалило одну из наших землянок. В другой раз бомба разорвалась близ пищеблока. Отправили тогда в госпиталь дежурившую на кухне Настю Емельянову. Как-то в старых родительских бумагах обнаружил собственный фронтовой треугольник-письмо из сорок четвертого. Помимо бодряческой ерунды в нем были такие сведения: 15 мая мы еще ходили на лыжах. Таковы краски Севера! Вот какие пласты памяти всколыхнула поездка в Беломорск и Сумской Посад. На Лоймоловском направлении...В Марциальные воды вернулся на следующий день вечером. Оставалось из намеченного побывать в Лоймоле. Но планы перепутал санаторный врач. Что-то не понравилась ему моя кардиограмма. Запретил упражняться косой. Заставил отлежаться. К этому времени мы уже приобрели обратные билеты на Москву через Ленинград. Думалось, будем проезжать через Лоймолу и хоть взгляну на станцию, до которой я так и не дошел в сорок четвертом, и под которой резко изменилась моя судьба. Но поезд шел той же дорогой, через Свирь, через Лодейное поле. ... От Свири тогда, летом 44-го, мы шли маршем. Вокруг признаки яростного боя: разрушенные доты, развороченные бронеколпаки, искореженная техника, повозки, вздувшиеся трупы лошадей. Как потом узнали, полторы тысячи орудий и минометов, 300 «катюш», авиация массированным ударом сокрушили отменно укрепленные позиции противника. Шесть полос обороны оборудовали финны на этом рубеже с дотам, дзотами, бетонированными убежищами. Надолго закреплялись они здесь, но пришлось спешно ретироваться. В начале июля в районе Видлицы с марша вступил в боевые действия в направлении Питкяранты наш 127-й легко-стрелковый корпус. Меня назначили начальником направления связи (ННС) от штаба корпуса к второй стрелковой бригаде, которой командовал старый коммунист финн, полковник В.И.Валли. С охотки рванули с катушками бегом. Но местность - не Разгонишься. Водные преграды чуть не на каждом километре. Рядом Ладога. И к этому огромному озеру сбегается множество ручьев и речек. Сориентировавшись по карте, нашли КП бригады. Провод от катушки к одной клемме телефонного аппарата, конец от штыря заземления - к другой. Писк зуммера. «Седьмой, седьмой, как слышите?» Связь есть! Не забыть первые ощущения близкой передовой. Совсем рядом сотрясают землю взрывы снарядов, ухают наши пушки. Баритонят степенные крупнокалиберные пулеметы. Волнами доносится захлебывающийся стрекот автоматов. Страшновато! Малость не по себе. Будто от холода неприятно колотит дрожь, даже голос прерывается. Потом эти ощущения мало-помалу стерлись, началась работа. Тяжелая фронтовая работа. Комбриг часто перемещал свой командный пункт вслед за наступающими батальонами. За ним поспешали и мы - связисты. Под самой Питкярантой финн крепко огрызался, его артиллерия обкладывала нас плотно. Много раз прерывалась линия связи. Приходилось под осколками латать ее. Как-то в поисках порыва кабеля наткнулись на группу финских солдат. Они перерезали и разметали концы кабеля. Вспыхнула перестрелка, мы пытались их захватить, но диверсанты растаяли в темноте. Такие случаи были не единичными. Увереннее надежнее стали действовать мои старички. Через несколько дней боев Питкяранта была взята. Но нам, связистам, войти в город не довелось. Остановились под вечер в небольшой деревушке. Канонада громыхала в отдалении. Здесь было необычно тихо. Появилась гармошка, робко зазвучала песня. Один по одному стали подходить местные жители карелы. Но чувствовалась какая-то настороженность у них. Нашлись из наших бойцов кавалеры, стали приглашать на танец местных девушек, молодых женщин. Отчуждение растоплялось. Не заметил, как появился на этом привале зам.командира нашего батальона капитан П. Харченко. Отозвал меня и рассказал о новом задании. Основные силы корпуса перебрасываются на правое крыло седьмой армии. Моя задача- обеспечить завтра к 12-00 связь корпуса с бригадой. Прикинул по своей карте. До означенных пунктов километров 30.. Ни дорог, ни троп. Затемнело, когда вышли. Казалось, ничего нет страшнее на войне, чем Карельское бездорожье. Вот, вышли к болотистому редколесью. Стали попадаться густо-зеленые зыбучие плешины. Вода по колено оседала вместе с ворсистым мхом. Надо было поторапливаться, а здесь не разгонишься. На нашем пути длинное восьмеркой озеро с ниточкой перешейка в центре. В это дефиле я решил идти, заранее предполагая, что там может быть топь непроходимая. Идти в обход, значит, не успеть к сроку, не выполнить приказа. Только подошли к дефиле, за нами гул - наши танки. Первый осторожно прошел по перешейку. За ним двинулись другие. Прибавили шагу и мы. Один танк остановился, из люка высунулась чумазая физиономия танкиста. -Эй, нерв армии, падай на броню. Скорей дело пойдет. На КП бригады проверил линию - связь действовала. Доложил комбригу. Июльские бои на правом фланге седьмой армии, в составе которой воевал наш корпус, были особенно тяжелыми. Противник сопротивлялся ожесточенно. Известно, что финны умели воевать не только в крупных операциях. Приходилось всегда опасаться их вылазок небольшими мобильными группами. Эта их излюбленная тактика приносила большие неприятности. Прекрасно зная местность, они неожиданно проникали в ближние наши тылы и устраивали суматоху. Непрерывно гремели артиллерийские дуэли. Нередко прорывались штурмовики противника, обстреливали скопления наших войск. Частенько в клочья разлеталась и наша линия связи. Чтобы скорее находить и устранять порывы, решил устраивать промежуточные контрольные пункты связи. Как-то в выемке за валуном только оборудовали такой пункт и вдруг грохот, вой, дым, пороховая гарь. Оказалось, рядом позиция «катюш». Сделали они несколько залпов и быстренько ушли. Пришлось и нам мигом сматываться и обходить эти позиции. Тут же по ним шарахнула артиллерия противника. В непрерывных боях мы вымотались до изнурения. Амуниция посерела от пота и грязи. Сапоги по болотинам и каменьям окончательно развалились. И весьма кстати пришелся звонок командира роты Фомина, находившегося при штабе корпуса, с приказом явиться к нему. Взял с собой Скобелева. Этот молчаливый угрюмый ефрейтор почему-то всегда оказывался под рукой. Лез, где труднее и жарче. Пошли кратчайшим путем, через означенную на карте гать. Вчера тут гремел бой, хотя наступавшие наши бригады были впереди. Участниками этого боя оказались связисты второго взвода нашей роты под командованием моего друга лейтенанта Зубарева. Следуя за штабом бригады, связисты уложили нитку кабеля вдоль гати и прежде, чем двигаться дальше, решили взглянуть на стоявшую рядом развороченную финскую самоходку. В некотором отдалении виднелся подбитый вражеский танк. Но связистов отвлек гул моторов. С противоположной сопки на гать выползали две наши тридцатьчетверки. Когда передняя машина дошла до середины настила, вдруг полоснула огнем пушка финского танка. Потом второй, третий выстрелы. Наши танкисты ответили. Но цель для них оказалась скрытой деревьями. Первую тридцатьчетверку со сбитыми траками потянуло с гати, и она стала погружаться в топь. По выскочившему из танка экипажу ударил пулемет. Лейтенант Зубарев мгновенно оценил обстановку. Вооружившись гранатами, с бойцом Мурзиновым они скрытно подобрались к вражескому танку и двумя взрывами заставили его замолчать. В танке оказался очумевший от жары и потери крови, раненный в ноги финский танкист. Никита и Мурзинов первыми в нашей роте получили медали «За отвагу». Нам со Скобелевым довелось увидеть лишь результаты вчерашнего боя. Командный пункт корпуса располагался на сопке, поросшей корабельными соснами. Для штабных нужд приспособлены складки местности. В ложбинах - блиндажи. Кое-где разбиты палатки. Не припомню, зачем Фомин вызывал меня тогда. Запомнилась суетливость, с которой сновали штабные меж палаток и блиндажей. Оказалось, в штабе корпуса находился командующий фронтом генерал армии К.А.Мерецков. Любопытно было увидеть известного военачальника. Вскоре командующий фронтом в сопровождении командира нашего корпуса генерал-майора Г.В.Голованова и других офицеров штаба вышли из палатки и, разговаривая, прошли мимо связистов. Мерецков, довольно крупный, с холеным лицом, на котором запомнились живые цепкие глаза. Мне он тогда казался человеком их какой-то другой, недосягаемой жизни. После отъезда командующего в разговорах штабников часто повторялось название Лоймола - железнодорожная станция, которая была означена и на моей полевой карте. Утверждали, что генерал армии сказал: Лоймоловское направление сегодня главное. С разрешения Фомина мы со Скобелевым заглянули в хозчасть батальона. Удалось сменить кое-что обношенное, главное - сапоги. Даже на флакон одеколона расщедрились интенданты. Выполняя установку командования фронта, войска корпуса усилили натиск. Командный пункт нашей бригады перемещался почти ежедневно. И нам, связистам, приходилось круто поворачиваться. И вот, когда до Лоймолы оставался, практически, один хороший переход, противник, предчувствуя крах, уперся. Видно важное значение имела для него эта небольшая (судя по кружочку на карте) железнодорожная станция. Финны отчаянно сопротивлялись. Постоянно обстреливали наши позиции. Засылали в зону действия наших частей диверсионные группы. Перед рассветом я вернулся с промежуточного пункта связи в штаб бригады. За ночь пришлось дважды устранять порывы кабеля. Завернувшись в плащ-палатку, устроился между корневищ раскидистой сосны. Не успел задремать, меня толкнул дежурный телефонист. Рядом стоял начальник штаба бригады полковник Шестаков (за точность фамилии не ручаюсь). Предстояла смена командного пункта бригады. Значит, удалось-таки продвинуться вперед. Мы быстро собрали свои связистские принадлежности и двинулись за штабом. Впереди - охрана штаба, позади - резервное подразделение. Вскоре мы со своими катушками подотстали. И вдруг впереди автоматный шквал. Началась ожесточенная перестрелка. Я заторопил своих бойцов. Догнали штаб. Оказалось непросто найти командира бригады в этой обстановке. Попетляли с катушкой (кабель-то убывает). Приказал сержанту Андрианову ждать на месте, а сам пошел разыскивать комбрига. Разобраться где свои, где чужие было невозможно: очереди трещали отовсюду. Я торопился найти командира и обеспечить связь. На пути - огромная сосна. Стоит на бугре, как на постаменте. Забрался на это возвышение оглядеться, куда идти дальше? Над головой завжикали пули, посыпались срезанные ими ветки. Значит, бьют прицельно. Развернулся, чтобы спуститься с бугра, чую толчок в спину. Потянуло густым ароматом. Понял - в вещмешке был одеколон. Вторая пуля настигла, когда сошел вниз. На этот раз насквозь прошила левую руку выше локтя. Залег, вжался в мох. Начал отстреливаться из своего ППС. Меж деревьев мелькали серые фигуры - финская форма. По ним и стрелял. Мало-помалу перестрелка начала стихать. Решил возвращаться к взводу. Только приподнялся, и тут удар по ногам. Будто бревном грохнуло. Левую ногу аж потянуло. И опять засвистели пули, срезая ветки с сосенок, за которыми я прижался. Вновь вокруг взвихрилась перестрелка. Забыв про боль, включился в пальбу. Заменил пустой рожок автомата. Стрельба постепенно смолкала. Надо было искать комбрига. Поднялся. Только наступил на левую ногу, тут же рухнул. Ощупал себя. Кости целы, но нога чужая. Вот когда мне стало страшно... Беспомощный... Один... Взял себя в руки. На моих перламутровых часах (выменял еще на Ваянвааре методом «махнем не глядя») было 16-00. Палило солнце. Защебетали, опомнившись после стрельбы, пичуги. Хотелось пить, мучила жажда. Брюки и гимнастерка набухли от крови, закоробились. Сразу нельзя было сделать перевязку, финны пошевелиться не давали. Теперь, казалось, уже все засохло в жаре такой. От раны в руке закровянило гимнастерку на груди, а там, в кармашке, кандидатская карточка. Достал ее - мать честная! - тоже в крови. Дней пять назад замполит предупредил, что в начале августа меня будут принимать в члены партии. И вот тебе на! Запачкал документ. Не предполагал тогда. Что в члены партии вступать буду лишь через полтора года, уже на гражданке. От изнуряющей жары замельтешила рябь в глазах. Надо было двигаться. Я пополз. Пробирался сквозь густой мелкий соснячок, утопая в мшистой подушке. Чувствовал - силы убывают. Это подстегивало. После очередной передышки поднял голову и... оторопел. Невдалеке, тоже лежа, целился финн. Пальцы сами нажали спуск автомата. Финн дернулся и сник. Но я, с испугу, продолжал строчить. Остановившись, прислушался. Никто на мою пальбу не ответил. Я осмелел, и любопытство подтолкнуло меня вправо. Дородный был Детина. По всему, тоже был ранен и тоже полз, только в другую сторону. На погонах лычки какие-то. В руке зажат парабеллум. Не утерпел я, высвободил пистолет из сцепленных пальцев, положил себе в карман - все-таки трофей. Вскоре услышал стук лопат. Это наши вгрызаются в мохово-скальный грунт. Подумал, заметят ползущего, пристрелят, не разобравшись. Вжался в мох, крикнул: помогите! Не Узнал голоса своего. Был какой-то немощный сип. Набрал воздуха и снова: братцы, помогите! Откуда это «братцы»? Не было его в моем лексиконе. Подошли четверо солдат, положили на плащ-палатку. Пока сестричка делала перевязку, сержант Андрианов доложил, что связь обеспечена, все бойцы взвода живы. Многие из штабных ранены. Но никого не увозят. Путь в сторону дороги до сих пор прострели вается. И тут безотказно сработала коварная тактика финнов. Штаб бригады атаковало просочившееся крупное подразделение противника. Оно задержало перемещение нашего КП. Мы понесли потери. Но и их осталось на этой сопке немало. Ночь до утра не занятые в деле солдаты взвода коротали рядом со мной. Детально обследовали мои доспехи. Два пулевых отверстия на вещмешке, прошито насквозь широкое голенище нового сапога, разбита пластмассовая рукоятка автомата. Две пули продырявили меня: пробита рука и обе ноги. В левой, как заключила санинструктор, перебит нерв. Похвастался я парабеллумом. В его магазине не оказалось ни одного патрона. Потом в госпитале в Петрозаводске оружие у меня реквизировали. На рассвете ребята для меня соорудили повозку. На ветви двух срубленных березок приладили плащ-палатку, меня - в нее. Стволы березок вместо оглобель - к хомуту лошади. Сначала было как на рессорах мягко. Вскоре же ветви обчухрались и колотило меня крестцом по корневищам, да каменным выступам, аж искры из глаз. К вечеру с возницей добрались до полевого госпиталя. И меня в операционную палатку, на стол. Загноились раны. Это было 20 июля 1944 года. В этот день завершилась Свирско-Петрозаводская стратегическая операция. Наши части не дошли до станции Лоймола километров 15-20 и остановились на этом рубеже до выхода Финляндии из войны в начале сентября 44-го. Для меня же в этот день закончилась война. Полгода по госпиталям, и в январе сорок пятого уже хромал с костылем по своей деревне Королевке.
Моим фронтовым друзьям повезло больше. Пока я кочевал по госпиталям, они сражались в районе Петсамо, воевали в Польше, Чехословакии. Но, как говорится, кому что судьбой отмерено. Может, потому мне по душе пришлись слова поэта Михаила Небогатова: Друг фронтовой! Да, счастье - быть причастным к миллионам. |
